Райт нау

Райт нау Первое предощущение резко выдернуло меня из нервного варева снов, напоминающих столовский картофельный супчик, чётко на кромке рассвета - и заставило машинально пошарить рукой по окрестному полу в поисках подвески-аммонита. Старый вздыбленный паркет тут же радостно впился в пальцы мелкими занозами, и это разбудило окончательно - до густого, разъедающего внутренности осознания того, что аммонит пришлось выменять в прошлом месяце на тушёнку. М-да... этот декабрь был традиционно голодным, а нас к тому времени почти три года как не накрывало, поэтому между смертью от истощения и Искажением я недальновидно выбрал второй вариант. Зря-зря, сказала уточка. Хотя нет, уточка ничего пока не говорила - висела смирно, пусто таращась глазницей с вдетой бечёвкой, а клювы пощёлкивали у парочки вороньих черепов. Мелкий дробный звук, заставляющий резонировать костный мозг. Быстрый взгляд в окно подтвердил мои наихудшие опасения - там назревало. Узкий клин неба, который мне был виден между двух гранитных зданий на той стороне улицы, неумолимо затягивало грязноватой хмарью - смесь охры и тахинной халвы, оттенок тревоги и тошноты, самый противный цвет в мире. Так, ладно, время схватить вещи и дохромать до укрытия у меня ещё есть. Вот ведь ядь, первый раз в жизни пошёл на поводу у своего тупого желания пожрать - и получил полную порцию, кушайте, не обляпайтесь! Перебросив через руку бечёвку с верными черепами, я погрёб за рюкзаком. В длинном изломанном коридоре испуганно помигивала маленькая лампочка - тусклый свет уже начал слоиться, но пока ещё не разъедал глаза. За спиной с меланхоличным шелестом облетал со стен в ванной старенький кафель цвета костной муки. Запихивая в разверстое рюкзачье жерло консервы и флягу, я тончайшими ниточками раскалённых добела чувств вслушивался в тишину, стараясь уловить звук сирены и определить, где на этот раз будет ближайшее убежище. Но тщетно - вокруг властвовал лишь низкочастотный гул ветра, всё набиравшего и набиравшего скорость, и тоскливый скрип деревянной шахты лифта, что торчала за моим окном уже несколько Искажений подряд. Странно. До прорыва полтора часа максимум, а систему оповещения ещё не запустили... уснули там все в штабе ГО, что ли? Придётся идти наугад, в Норы, там ещё со времён блокады много бункеров осталось. Под весьма скептическое клацанье клювов кидаю рюкзак на спину, обуваюсь, мимоходом бросаю взгляд в узкий ломтик зеркала - чизкейк из амальгамы, лакомство напоследок, необъяснимая, но вечная привычка перед выходом из квартиры. И тут - без предупреждения - нас резко накрывает, и меня бросает лицом в зеркало, и. Когда откатывает первый спазм, оставляя во рту маслянистую плёнку, я остаюсь сидеть в ванне, глядя на свои острые белые коленки, торчащие из облетевшего кафеля. Он похож на престарелое печенье в казеиновой глазури. Я машинально беру верхнюю плиточку и пытаюсь положить в рот, но тут обнаруживаю, что головы у меня нет, и кожа выше шеи просто свешивается на плечо пустым пупырчатым чулком, как у казнённой курицы. - Ну, бывает, - невесть чем философски изрекаю я вслух, наблюдая за тем, как из лейки душа неспешно сочится блестящее подсолнечное масло. Сознание расщепило: часть сейчас истерично верещит, что надо срочно искать батареи для стабилизатора, пока не поздно, а часть предлагает расслабиться и получать удовольствие. Подёргивающийся свет противно скребёт по обкоцанным стенам, крошится и скрипит сухим бисквитом, и я по паучьи выбираюсь из ванны, потому что суставов на моих конечностях стало гораздо больше, но я не могу понять, удобно ли мне это. Ладно, пусть будет так... надо уходить. На улице пустынно. Небо сочится сыроежковым соком, в голову лезет слово "Варкалось", отсутствующий затылок чешется от пристального взгляда. Оборачиваюсь - и точно, на козырьке крыльца над парадной сидит импозантный господин в мундире, с причёской под каре и с лезвиями вместо рук. Он задумчиво ловит ртом мелких серых мотыльков, что мельтешат у разбитого плафона фонаря, и рассасывает, словно леденцы. "Наверняка на вкус, как пыльный абсент", - думаю я и собираюсь идти дальше, но взгляд цепляется за десяток подвесок-аммонитов, что качаются на проводе рядом с импозантным господином. - Почём противотоки? - говорю я быстрее, чем осознаю полное отсутствие у себя средств. - Лично вам за правый глаз отдам, - почему-то знакомым голосом отзывается господин - и, закинув голову назад, звонко, искренне хохочет, словно кто-то с размаха долбанул о мостовую хрустальную осколочную гранату. Я машинально пытаюсь нашарить своё лицо, но его явно съело зеркало и теперь никогда не отдаст. Господин, отсмеявшись, смотрит на меня теперь серьёзно, с примесью скепсиса и недоумения. Проводит кончиком руки-лезвия по изогнутым губам. Воздух начинает густеть и вязнуть, и я с трудом слышу, что он говорит: - Через сердце метро... ещё шесть печатей... Вам ли не успеть... уходя, включите свет. Пытаюсь переспросить, но сыроежечный сок затапливает лёгкие, и я захлёбываюсь им, и. Под затылком и лопатками дробно, рассыпчато перестукивает - словно я лежу на груде сердец, бьющихся вразнобой. Надо мной чуть подрагивает деревянный лакированный потолок, потом на его фоне появляется смуглое девичье личико в обрамлении густых тёмных кудрей. Бархатистые карие глаза странно контрастируют на этом лице с совиным клювом, но в Искажение, если у тебя нет стабилизатора, ещё и не такое можно увидеть. - Учитывая, что мы сейчас подъезжаем к Матриаршьей пустыни, Вас определённо должны звать Гектор, - изрекает девушка мелодичным голосом и протягивает мне руку, помогая принять вертикальное положение. Маленький старый трамвайчик, который она уверенно вела, продолжает деловито перестукивать - несмотря на то, что асфальт под рельсами то и дело змеисто пересекают глубоченные разломы. В них неприятно пучится и разбухает нечто вроде квадратной перловки со слепыми глазами, пытаясь выбраться и обглодать рельсы. Вагоновожатая, сбросив скорость, равнодушно швыряет в самый широкий из разломов горсть костяных чёрно-белых шахматных фигурок, и слепая перловка, липко булькнув, проваливается внутрь самой себя. Я наблюдаю, привалившись плечом к мелко подрагивающей стенке трамвая. Вокруг на самом деле очень много клетчатого - от кумачового платья девушки-совы до моей монохромной рубашки. Я запоздало отзываюсь, еле сдерживая неожиданное и на редкость сильное желание поиграть с вагоновожатой в шахматы - причём на собственной груди вместо доски: - Надеюсь, что хоть Ваша фамилия не Ахилл... не хотелось бы всю оставшуюся дорогу волочиться за Вашим трамваем. Волочиться за хорошенькими девушками я предпочитаю несколько иначе, так-то. - Очень оригинально. Издав длинный звонок, трамвайчик тормозит возле изрядно искалеченного, надломанно покосившегося склепа с густо-синим логотипом, напоминающим мёртвого Пакмана. Из зева подземки пахнет сосисками в тесте и смазочным маслом. Спохватившись, я суетливо шарю по карманам в поисках хоть чего-то, что сошло бы в качестве оплаты спасения и последующего проезда, но девушка-сова останавливает мою руку, поймав за запястье. - Просто курите поменьше, мой дорогой Гектор, - говорит она мягко. - И до встречи... Чуть растерянно киваю, тряхнув головой и услышав металлический перезвон. Ныряю под сень колонн, густо исчерченных трещинами - в них копошится голубоватый семикрылый мотыль. Несколько дошколят, облепив самую пострадавшую колонну, выковыривают его из трещин чайными ложками и тут же мажут на куски извёстки, отправляя их в рот. Я невольно облизываю несуществующие губы, но шаг не замедляю - воздух звучит так, будто вот-вот в очередной раз перемкнёт. Набираю скорость, чтобы в прыжке преодолеть невесть как до сих пор работающие турникеты, но тут холл стремительно выворачивается мне навстречу чёрным пластиковым пакетом с прилипшими крошками бывших людей, и. Мрак зудит и идёт зыбью, недовольный наличием в себе нескольких матовых плафонов, что сочатся млечным светом на пустую платформу. Я пытаюсь встать, упираясь ладонями в пол, но от этого жеста кости с треском прорывают кожу, как накрахмаленную бумагу, и плавятся от соприкосновения с прокисшим воздухом, превращаясь в желтоватое желе. Попытавшись задуматься отсутствующей головой, я рассеянно его слизываю - занятный вкус, как абрикосовое мыло в глазури из хлора. С тихим треском кисти отламываются и остаются лежать отдельно от меня. Через мозаичный пол, оплетая теперь не мои длинные пальцы, торопливо прорастает какая-то сурепка цвета обоев в квартире Раскольникова. - В связи с прогрессирующим Искажением, движение всего пассажирского транспорта на Девятой линии приостановлено, - дробится, отражаясь от сводчатых потолков, жестяной голос диспетчера. - Рекомендуется пользоваться портативными стабилизаторами либо противотоками во избежание отторжения. В противном случае, коллектив метрополитена прощается с вами и желает вам приятного Судного Дня. Я вспоминаю цены на зарядку батарей стабилизаторов и на аммониты, и лишь закатываю умозрительные глаза. Всё-таки кое-как встаю. Что мне там говорили про сердце метро?.. Тоннель дышит на меня смесью радона и варёной вермишельки, и смотрит одновременно со всех сторон, но я равнодушно иду внутрь, потому что пути наверх всё равно уже нет. На неведомой миле тоннеля меня догоняет нечто тощее и долговязое, с металлическими кольцами в узловатых пальцах, и без утомительных прелюдий и расспросов просто молча суёт в мой гипотетический рот любезно раскуренную самокрутку - из послезавтрашней газеты "Вестник Апокалипсиса" и каких-то мягких махровых цветков. Перламутровый дым крупными пузырями плавает вокруг, красиво переливаясь. Некоторое время мы, куря на ходу, сосредоточенно сосчитываем шпалы шагами, потом тощее и долговязое дружески хлопает меня меж лопаток - дескать, бывай! - и сворачивает прямо в стену тоннеля. По сочащимся свободными радикалами плитам проходит короткая судорога, и я ускоряю шаг до максимума. Вот-вот вскроет четвёртую печать, а после неё обычно слетают к хренам темпоральные настройки... Я лишь однажды настолько задержался вне убежища - но мне этого 'однажды' хватило надолго. Жаль, не навсегда. Х-хренова тушёнка и моя тупизна... Резиновый мрак вокруг то сжимается, то растягивается в разные стороны, и я даже не перезагружаюсь на каждой новой судороге мира, просто считаю их отстранённо, слушая хриплый шум собственного дыхания - словно дизельное отделение старого электровоза. В какой-то момент - то ли после пятой, то ли после шестой - я осознаю, что голова вновь на месте, и волосы белёсыми нитями длинно тянутся следом, сворачивая пространство за моей спиной, а отвалившиеся кисти, перевитые сурепкой, элегантно плывут рядом с узкими клетчатыми манжетами моей рубашки, с забавной богемностью чуть оттопырив мизинцы. На меня плавно и властно наползает атриум со светящимися стенами из гранита и радона - судя по их красно-оранжевому цвету, здесь стоит жуткая стужа. Мицелий волос сетью втаскивается следом, немедленно врастая в проступающие из-под пола артерии и вены, в которых медлительно пульсирует тусклый свет. Мои кисти сами собой складываются на клетчатой ткани рубашки в безмолвном изумлении. Городской легендариум гласил, что в сердце метро в вечной бессоннице пребывает почивший Вождь - и поэтому все остальные могут видеть сны длиной в жизнь. Но место в центре атриума на самом деле... пустует. Я занимаю его без раздумий, сворачиваясь среди сосудов и волос в спираль аммонита. Седьмая печать вот-вот будет вскрыта - но меня это больше не беспокоит. Совершенно. И когда пространство и время выворачивает рваными лоскутами кровоточащей плоти, и когда содрогающийся в судорогах мир исторгает меня - уходя, я включаю себя, и. - Примите мои искренние поздравления, дорогая! Вы привели в этот мир дивную душу! Из-за литров влитых анальгетиков и слёзной пелены на ресницах склоняющаяся к ней фигура в белом и крахмальном то обрастает трепещущими крыльями из нитей энергий, то обзаводится зашкаливающим количеством насмешливых серо-синих глаз, а то вообще делается тощим подростком с пирсингом и мелированием цвета циан в чёрных волосах. Она пытается выскрести из пересохшего горла благодарность в адрес доктора (ведь это доктор?..), но все звуки сломались и застряли внутри сухой стернёй. Ей шепчут мягко: - Ничего-ничего, отдыхайте. Вам обоим надо хорошенько отдохнуть. Вот... знакомьтесь. На правую руку ложится недовольно елозящий тяжёлый свёрток со свеженькой жизнью. В ладонь левой руки опускается подвеска-аммонит - и она смотрит на него с недоумением. - Это для новоприбывшей души, - звучит уже не в стерильном воздухе, а где-то внутри головы, - и пусть только попробует ещё когда-нибудь опять выменять его на тушёнку.